|
||||||||||||||||
| С.А.Королев
Истоки дедовщины: двухмассовая система как технологическая модель. Часть 2 |
||||||||||||||||
Существенно, что первоначально в социумах традиционного типа наказания (в нашем современном понимании), даже за самые серьезные преступления, не существует – превалируют принципы мести (вполне легитимной), или компенсации (пени, штрафа, виры), например, за увечье или убийство, или исключения, изгнания. Это, кстати, в полной мере отразилось в таком документе отечественной истории, как «Русская правда». Наказание как форма нормализации (телесное наказание, включая сюда и легализованные практики членовредительства, и казнь как основные формы наказания) утверждают себя с расширением пространства власти, в рамках которого автономный прежде социум становится клеточкой кумулятивного властного механизма, и переходом власти к работе с множествами иного масштаба (этнос, народ, население и т. д.); подобная клеточка функционирует уже не только соответственно собственной технологической логике, но и следуя правилам и нормам, возникшими за ее пределами. По мнению ряда специалистов, телесные наказания на Руси распространились с XIII в., под воздействием монголо-татарского ига. Упоминания о телесных наказаниях встречаются в договоре Новгорода с Готландом (1270 г.), в Двинской уставной (1398 г.) и Псковской судной (1397 г.) грамоте, но расцвет их связан с утверждением царского абсолютизма в конце XV в. и позднее. Очевидно, причинение телесных страданий было сначала мерой процессуального принуждения (пытка) и (если речь идет о практиках типа клеймения) средством выделения из общей людской массы опасного человека, преступника. Знаменитый «Домострой», культурный и юридический памятник первой половины царствования Ивана Грозного, постулируя необходимость телесных наказаний и поддержания страха перед возможным наказанием, ставит пределы в этом воздействии на тело наказуемого («и за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под сердце кулаком...» [1]), а также устанавливает корреляцию между тяжестью проступка и суровостью кары: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа и по вине смотря...» [2]. Очевидно, в реальности были достаточно распространены практики, когда хозяева, “домовладыки” неадекватно, без достаточной вины и без меры использовали телесные наказания. С расширением и дифференциацией структуры власти социум, вписанный в обширное, из места расположения этого социума целиком не просматривающееся пространство власти, неизбежно соотносится с этой структурой; он становится микросоциумом или же локусом, локальным социальным сообществом и в то же время локальным пространством власти, хотя внутри него еще долгое время сохраняются основные принципы функционирования власти традиционного типа. Даже в середине XIX в. на микроуровнях социальности отмечается поразительное, по сравнению с практиками метавласти, однообразие форм наказания в локальном пространстве, с очевидным преобладанием телесного наказания. Так в 50-х гг. XIX века в Петровском, одном из крупных имений князей Гагариных в Тамбовской губернии порка розгами применялась в качестве наказания в 97,8% случаев (в 6% случаев она сопровождалась более тяжким, «позорящим» наказанием — выбриванием половины головы и бороды [3]). Розги были главным наказанием как за упущения по работе, производственные провинности, так и за самое распространенное уголовное преступление — воровство. И только в 0,1% случаев нарушитель (или преступник) брался под арест, передавался официальным властям [4] и мог, таким образом, оказаться в тюрьме или на каторге. Такое своеобразное разведение микро-, макро- и локальных технологий, параллельное существование техноструктур на локальном, микро- и макроуровнях, в каком-то смысле раздвоение технологической машины (хотя и раздвоение иного рода, чем описанное автором в связи с технологическими экспериментами времен опричнины5) становится возможным вследствие закрытости как городского, так и сельского микрокосма и предельной изоляции его от внешнего мира, от глобального социального пространства, наконец, по причине сведения числа контактов с этим миром и выходов это окружающее пространство лишь к безусловно необходимым (в частности, еще «Домострой» предписывал максимальное ограничение контактов с внешним миром домочадцев и слуг). Традиционная власть на уровне микросоциальном – и авторитарная, абсолютистская власть на макроуровне, власть-принуждение, пронизывающая и контролирующая, естественно, и микроструктуры, – это сочетание составляет каркас механизма власти, существовавшего в Европе на протяжении многих веков, а в России в форме симбиоза сельской общины и властных структур самодержавной монархии сохранившегося едва ли не до Октябрьской революции. Весьма возможно, что присущая традиционалистской власти абсолютизация телесных наказаний определенным образом проецировалась на технологические практики всех российских микрокосмов власти, даже симбиотических, к коим можно отнести микросоциумы типа закрытого военного учебного заведения. В итоге видоизменяется дисциплинарная модель как таковая: регламентация и дисциплина на начальных этапах своего существования ставят своей конечной целью не дрессуру человеческого тела, которое может быть встроено в новую, изощренную систему власти, а традиционную задачу предотвращения проступка. Иными словами, власть пытается, как и ранее, опираясь на традиционные практики телесного наказания, подтолкнуть индивидуальные тела к тому, чтобы воздержаться от повторного совершения того или иного проступка, т.е. власть даже в пространстве с сильной дисциплинарной составляющей продолжала формировать индивидуальные тела в духе послушности, но едва ли полезности. Весьма существенно, что практики телесного наказания не влияли на функционирование техноструктуры микросоциумов, в том числе и рассматриваемого нами типа, только извне, из “омывающего” микрокосмы власти макропространства – практика телесных наказаний учащихся на протяжении всего XIX в. (в хронологические рамки которого в основном укладывается рассматриваемый нами феномен “цука”) существовала в большинстве образовательных учреждений, как в общих, т. е. гимназиях, приходских и уездных училищах, так и в специальных, вроде закрытых военно-учебных заведений. Это достаточно определенно прописано в уставах, регулирующих и формализующих внутреннюю жизнь подобного рода образовательных учреждений [6]. Правда, согласно Указу об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений 1864 г., гимназисты, перешедшие в четвертый класс с одобрительным свидетельством как об успехах в науках, так и о поведении или вышедшие из гимназий по переводе в четвертый класс с тем же свидетельством, от телесных наказаний освобождались. (Заметим, что окончательно телесные наказания в России были отменены только законом от 11 августа 1904 г., хотя еще в течение нескольких лет после этого продолжали применяться к заключенным и несовершеннолетним воспитанникам исправительно-воспитательных учреждений; наконец, они широко применялись в чрезвычайных ситуациях, в частности, карательными отрядами при подавлении революции 1905–1907 гг.) Телесные наказания в специальных военно-учебных заведениях были неотъемлемой частью воспитательного процесса. Вот как это выглядело по мемуарам В.И.Штейнгеля: “Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со стороны изо всей силы были розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет” [7]. Не забудем, правда, что В.И.Штейнгель был одним из старейших декабристов; он родился в 1783 г, и в историческом 1825 г. ему было уже 42 года. Приведенные выше картины телесных наказаний относятся к первой половине 90-х годов XVIII в., и, очевидно, в последующем жестокость телесных наказаний в военно-учебных заведениях несколько смягчилась; во всяком случае, мы уже не находим в литературе таких душераздирающих описаний. Вместе с тем первая половина 90-х годов XVIII века – это не самые жестокие екатерининские времена, и Павел I, установивший весьма одиозный и радикально отличавшийся от екатерининского порядок применения телесных наказаний для дворян, еще не вступил на престол. Примечательно, что Штейнгель прямо связывает грубость нравов в кадетской среде, низость чувств и невежество с жестокостью процесса воспитания: “тирания в воспитании не делает людей лучшими” [8]. Вместе с тем, очевидно, что воздействие практики телесных наказаний на возникновение и воспроизводство механизмов неформальной иерархихзации, причем в их наиболее одиозных формах, типа “цука”, наиболее кричащего проявления той самой грубости нравов и низости чувств, не было прямолинейным, т. е. оно, очевидным образом, не зависело от того, существовала ли легальная практика телесных наказаний в том или ином конкретном микросоциуме. Так, в Главном инженерном училище, основанном Николаем I и, в период его царствования, пользовавшемся его благосклонным внимание, телесные наказания не допускались. Это было привилегией и предметом гордости учащихся. Однако, как было сказано выше, практика “цука” воспроизводилась и здесь, причем в самых одиозных формах. Однако “употребление” младших старшими в смысле оказания мелких бытовых услуг, в качестве отсутствующей в корпусе обслуги, аналога дворовых людей, челяди, как и рутинная, осуществляемая в более или менее автоматическом режиме практика телесных наказаний – это все же не кураж господства, не издевательства и регулярные избиения старших младшими, сопровождаемые выплесками насилия, граничащего с садизмом (по свидетельству Д.В.Григоровича, во время очередной экзекуции над “рябцами”, один из старших, вооружившись чугунной чернильницей, которую он обмотал платком, начал вдруг с остервенением наносить удары). Подобное упоение властью и опьянение насилием, что бы там ни писали в советское время, не было свойственно обычной, “нормальной” системе отношений, существовавшей в поместье, усадьбе, вотчине, т. е. в тех микрокосмах, где сосуществовали хозяева/господа и зависимые люди, крепостные или холопы. Следовательно, феномен “цука” (в самом широком, собирательном смысле слова) должен рассматриваться как нечто новое, возникающее на стыке принципиально различных технологий власти, как нечто необходимое для их сопряжения и осуществления определенного рода властной нормализации. Поэтому вполне резонно предположить, что предпосылки для существования этой специфической, весьма агрессивной в отношении человеческой телесности двухмассовой системы создает не только преемственность с традиционалистской властной традицией, но и разрыв с ней, т. е. отсутствие в нового рода микросоциумах определенных компонентов, либо присутствующих в традиционалистском микропространстве, либо, в силу генетических особенностей этого пространства и существующих в нем отношений власти, не столь в нем необходимых. Речь, разумеется, идет о роли “отца”, домовладыки и о механизмах контроля. Ибо в традиционалистском микросоциуме власть и контроль слиты, не расчленены, не дифференцированы: и та и другая функция осуществляются властью. 5. БЕЗДЕЙСТВИЕ КАК СРЕДСТВО ВЛАСТНОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ Знаменитый революционер П.А.Кропоткин в середине 50-х годов XIX века обучался в Пажеском корпусе, учебном заведении, «соединявшем характер военной школы на особенных правах и придворного училища»; в 1857 г. он поступил в самый младший, пятый класс (старшим был первый). Кропоткин констатирует, что во всех закрытых учебных заведениях (как, впрочем, и в обычных школах, и в тюрьмах) новичков преследуют. Но в пажеском корпусе, вследствие попустительства и даже поощрения одного из начальников, некоего полковника, «преследования принимали более острый характер, и производились они не товарищами-одноклассниками, а воспитанниками старшего класса – камер-пажами, то есть унтер-офицерами» [9]. «Система полковника заключалась в том, что он предоставлял старшим воспитанникам полную свободу, он притворялся, что не знает даже о тех ужасах, которые они проделывают; зато через камер-пажей он поддерживал строгую дисциплину» [10]. Знаменательно однако, что вскоре после вступления Кропоткина в Пажеский корпус третий класс сговорился и взбунтовался против тирании выпускников, и от прежней жестокой практики осталась лишь необходимость для самых молодых учащихся, только что поступивших в корпус, подчиняться мелким капризам камер-пажей. Кропоткин относит эти изменения на счет замечательной, переломной эпохи, когда происходило пробуждение России от глубокого сна и освобождение от тяжелого кошмара николаевщины; иными словами, на характер проявления технологий на микроуровне весьма влияют глобальные социальные контексты. Очевидно, что описанная ситуация представляла не столь частый в российских условиях казус, когда агрессивная экспансия власти, разрушающая общественные установления, была ограничена и, может быть, даже опрокинута усилиями и силами самих индивидов, составляющих микросоциумы. Аналогичная практика попустительства существовала и во многих других закрытых учебных заведениях. Григорович пишет, что начальство Главного инженерного училища, несомненно, знало о «своеволии между воспитанниками». Но это начальство находилось «под гнетом страха и ответственности», поэтому «на шалости, происходившие у себя дома, в закрытии, смотрели снисходительно, лишь бы, как я уже заметил, в данный момент воспитанники были во всем исправны: не пропустили на улице офицера, не отдав ему чести, выходной билет был бы на месте между второй и третьей пуговицей..., молодцами прошли бы на майском параде» [11]. Нечто подобное третированию «рябцов» происходило в 80–90-е годы XIX в. и в пpивилегиpованном Николаевском кавалеpийском училище (затем эта практика распространилась и на Пажеский коpпус). Эта практика именовалась «цуком» , «подтяжкой» ; суть ее заключалась в «цукании», то есть всяческом третировании учащихся младших классов стаpшеклассниками. Младшие именовались «звеpями», стаpшие – «коpнетами», а «втоpогодники» (всего в училищах такого типа было тpи-четыpе класса) – «майоpами». «Звеpь» должен был соответственно относиться к «коpнету» и беспрекословно выполнять его пpиказания. «Цук» неpедко сводился к откpовенному издевательству стаpших над младшими: от младших тpебовали не полагающегося юнкеpам стаpших классов отдания чести; их заставляли делать пpиседания, выть на луну; им давались оскоpбительные пpозвища; их многокpатно будили ночью; иногда юнкеp вследствие пpиказания того или иного «коpнета» не имел пpава в течение нескольких месяцев идти в отпуск и т. д. Иногда юнкеpа, не выдеpживая всего этого, покидали училище [12]. Отношение к «цуку» в офицеpских кpугах было достаточно пpотивоpечивым. У этой практики имелось немало влиятельных противников (вплоть до начальника Николаевского училища генеpала П.А.Плеве, однофамильца министpа внутpенних дел); создавались различного рода комиссии для «уpегулиpования вопpоса»; констатировалось, что самыми pевностными блюстителями тpадиции «подтяжки» являлись наиболее слабые по своему умственному pазвитию, ничем не блещущие воспитанники. Наконец, не без оснований утверждалось, что пpактика «цука» находила поддеpжку сpеди офицеpов военных учебных заведений: последние полагали, что «подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштpовку, а стаpшему – пpактику пользования властью» [13]. Очевидно, именно по этой причине «цук» находил покpовителей сpеди высшего генеpалитета. Даже недвусмысленно выpаженное непpиятие «цука» некоторыми членами цаpской семьи не могло коpенным обpазом изменить ситуации; не возымело действия даже выступление великого князя Константина Константиновича пеpед юнкеpами Николаевского училища, пpоникнутое пафосом возмущения пpотив «унизительного издевательства, даже мучительного истязания». Более того, по утверждению П.А.Зайончковского, пpактика «цука» в предреволюционные годы pаспpостpанилась и на некотоpые кадетские коpпуса [14]. Рассматривая “цук” и тому подобные практики в общем контексте властной нормализации, нельзя не констатировать абсолютную бессмысленность с точки зрения такого рода специфической нормализации наиболее одиозных проявлений этой практики. Проще говоря, для осуществления властной нормализации в микросоциуме и для воспроизводства его как микропространства власти, в котором распределены послушные и адекватно подготовленные к выполнению возлагаемых на них задач, т.е. потенциально полезные тела, совершенно не нужно, чтобы старшие кадеты били младших чугунной чернильницей по голове, а эти последние отправлялись затем в лазарет. Эксцессы в каком-то смысле даже ставят под сомнение ценность технологической практики как таковой. Проблема заключается в том, что, поскольку власть предоставляет возможность свободно, вне контроля, развиваться и воспроизводиться некоторым спонтанным практикам взаимоотношений между индивидами, включенными в микрокосм власти, т. е. не контролирует процесс в целом, она не в состоянии контролировать и его инерцию, его издержки, эксцессы. Создавая возможности для относительно свободной неформальной иерархизации, власть не способна контролировать “подробности” этого процесса, методы и способы его осуществления. Правда, она и не стремится к этому, поскольку эти “подробности”, эти эксцессы не угрожают ей ни хаосом (т. е. не составляют угрозы существованию самого микросоциума, организма, за счет паразитарной эксплуатации которого власть, собственно, и существует), ни разрушением механизмов ее собственного воспроизводства. Между тем, в отсутствие контроля технологические эксцессы совершенно неизбежны, а поскольку власть несет ответственность за элиминацию механизмов контроля, то эти эксцессы составляют, в сущности, ответственность власти. Ибо любая технологическая практика являет собой некую микромашину власти и, предоставленная своей собственной инерции, набирает силу и стремится к максимальному развертыванию, гипертрофии своих возможностей, аналогично тому, как стремится к развертыванию всего своего страшного потенциала макромашина террора. 6. ДВУХМАССОВАЯ СИСТЕМА КАК ТЕХНОЛОГИЯ ВЛАСТИ Во всех перечисленных выше ситуациях мы имеем возможность наблюдать действие все той же власти знающей, но не реагирующей, с которой многократно приходилось сталкиваться населению России – вплоть до современной эпохи, конца XX – начала нынешнего века. В данном исследовании «цук» не рассматривается в контексте отношений индивидуальных субъектов по оси «сильный – слабый», «старший – младший» или «господствующий – подчиняющийся». Для нас важен «цук» как способ формирования двух коллективных социальных тел: тела подчиняющего и тела подчиняющегося, наличие которых жизненно необходимо для обеспечения процесса властной нормализации в определенного типа микросоциумах и для воспроизводства самой власти. Иными словами, в закрытых военно-учебных заведениях в своеобразной форме проявляется то, что Элиас Канетти назвал появлением двойной массы или двухмассовой системы [15]. Но это не совсем та двойная масса, о которой говорит Канетти. У него раздвоение массы – единственная для этой массы возможность сохранить себя; наличие другой, если хотите, “зеркальной” массы позволяет первой сохранить себя, не распадаться. “Одна масса сохраняет жизнь другой, причем они примерно равны по величине и интенсивности” [16]. Это ситуация динамического равновесия, которую можно определить в терминах “мы” и “они”, причем “они” – это чаще всего безусловный враг. (Не случайно Канетти говорит о наличии в человеческом обществе трех коренных противоположностей – мужчин и женщин, живых и мертвых, друзей и врагов, причем форма существования этой последней двойной массы – война.) В нашей ситуации, в ситуации закрытого военно-учебного заведения, массы, составляющие двухмассовую структуру, не равновесны, а иерархичны. Можно сказать, что в этом и в других аналогичных случаях мы имеем дело со специфическим типом иерархизации – раздвоением, обращающим энергию сильных не на пересмотр фундаментальных для данного пространства власти соотношений сил или оснований власти, а на некий массовидный коллективный объект. Подобный механизм способствует поддержанию устойчивости технологической структуры. Для стихийной, неофициальной иерархизации чрезвычайно типична именно двухуровневая («двухмассовая») система; для более сложно организованных дисциплинарных пространств, для направляемой иерархизации характерно скорее преодоление двухуровневости и выстраивание более изощренных, многослойных и многоуровневых моделей иерархизации социума. При этом, однако, бинарность сохраняется в поле власти на уровне взаимоотношений между двумя сущностями: микрокосмом власти как целым («мы») и тем, что лежит за пределами этого микрокосма и определенным образом противостоит ему, составляя некое «не-мы», «они». Нетpудно заметить сходство властных технологий, опpеделяющих отношения в закpытых военно-учебных заведениях прошлого века и в солдатских казаpмах века нынешнего, с одной стоpоны, и между технологическими практиками типа «дедовщины» в целом и нормами, регулирующими взаимоотношения внутри уголовной, кpиминальной субкультуpы, с дpугой. Сходство это связано, веpоятно, не столько с прямым заимствованием, когда человек, пpошедший колонию, лагеpь или, во всяком случае, серьезную школу общения с теми, кто был сформирован этими криминальными или полукриминальными микpокосмами власти, пpивносит соответствующие нормы поведения в иные, официальные социальные институты и их отдельные «ячейки» (хотя в советском обществе нельзя сбpасывать этот фактоp со счетов). И даже не с интенсивной трансляцией традиционных матриц поведения, когда инерция традиции оказывается настолько мощной, что неуклонно воспроизводит систему отношений, некогда существовавшую в сходного типа социумах. Важнее, как пpедставляется, то, что сходные по целому pяду паpаметpов (масштабы, контингент, возpастные характеристики членов микpосоциума, пpофессиональная специфика, степень открытости/закрытости) микpокосмы власти могут существовать, лишь вырабатывая и про-являя сходные технологии властвования, как бы «поpождая», воспpоизводя технологии именно этого и только этого типа. Отчасти возникновение подобной специфической двухмассовой структуры связано, вероятно, с тем, что в закрытом военно-учебном заведении (столь же закрытом, как и микросоциум «домостройного» типа, но закрытом по-другому) исчезает архетипическая фигура отца (воплощенная ранее в домовладыке, «государе» и проч.) Соответственно исчезает и аморфная, атомизированная и в то же время центростремительная структура социума (и соответствующая стратегия нормализации). В кадетском корпусе отношения власти далеко выходят за рамки отношений домочадец – домовладыка. Возможности воздействовать на интегрированных в микрокосм индивидов с позиций неформального, неправового, но вполне легитимного в данной системе отношений власти патернализма исчезают. Постпатерналистская концентрация возможностей административных (и в какой-то степени властных) воздействий в фигуре руководителя военно-учебного заведения – признак совершенно иной, уже не архаической, а достаточно модернизированной социальности. Действия этих руководителей, их право управлять микросистемой основаны не на патерналистской логике, апеллирующей к традиции, здравому смыслу и спектру неправовых практик, а на инструкции, уставе, регламенте. Но, по мере эрозии патерналистских практик, возникают иные, не свойственные «домостройным» структурам механизмы и сферы неформального воздействия, которые оказываются значительно шире, эффективнее и реальнее тех рамок, которые очерчивают отстаиваемые институционально организованной властью регламенты. Устранение властной архаики, элиминация фигуры отца дает возможность приуготовить учащихся к существованию в мире, неизмеримо более сложном, нежели узкий микромир «Домостроя». Но эта же ликвидация архаики, при крайнем несовершенстве систем контроля, дает свободу самым жестоким технологическим практикам (типа «цука»). 7. КОРПОРАЦИЯ КАК КОЛЛЕКТИВНОЕ ТЕЛО Ситуацию легче понять и адекватно интерпретировать, если несколько скорректировать нашу позицию видения и допустить, что в кадетском корпусе мы имеем дело не просто с совокупностью ничем не связанных между собой индивидов, а с частью, с зародышем в значительной степени самоорганизующейся офицерской корпорации. Корпорация, любая корпорация, но военная – в большей степени, чем любая иная, – это специфическое коллективное социальное тело. Это тело (именно как тело, а не как институт государства или общества) создается властью, организуется ею, и те или иные элементы самоорганизции, спорадически возникающие в рамках этой телесности, либо уничтожаются властью, либо преобразуются ею, адаптируются к существующей властной структуре и используются в качестве технологий властвования. Сопротивление действию власти в этом случае ведет либо к уничтожению сопротивляющегося индивида, либо к его исключению, которое в данном случае является уже исключением не только из микросоциума, но и из корпорации, т. е. насильственным “выламыванием” из рамок привычной коллективной телесности. Справедливости ради надо отметить, что эта корпоративная самоорганизация, принимающая в закрытых военно-учебных заведениях столь одиозные формы, порождает не только «цук», но и практику дуэлей, и моральное осуждение и порой преследование доносителей их товарищами по службе... И в этом, корпоративном, смысле оба компонента описанной выше двухмассовой структуры входят в единое корпоративное “мы”. Фиксация элемента корпоративности в рамках некоторых закрытого типа микросоциумов подводит нас к выводу о том, что технологии власти следует анализировать не только с точки зрения того, что они заставляют делать индивида, но с точки зрения того, как они заставляют этого индивида относиться к тому, что он делает. Скажем, «цук» представлял собой эманацию достаточно жесткой технологической структуры, и реакцией на действие этой структуры в принципе могли быть протест, сопротивление, ускользание и т. п. Однако есть свидетельства того, что кадеты, попадая в сферу действия «цука», не только не сопротивлялись этой практике, но как бы растворяли себя в этом технологическом поле. Приведу свидетельство одного из бывших кадетов Николаевского кавалерийского училища, где применялся пресловутый «цук» (попавшее затем в известные записки Юрия Олеши «Ни дня без строчки»): «Старший юнкер мог заставить младшего сделать самые невероятные вещи. Младшие вовсе не протестовали, наоборот, с воодушевлением выполняли все нелепости, очень часто доставлявшие им и физические страдания...» Как они соглашались на это? Оказывается, никто не заставлял их подчиняться “цуку”. «Когда юнкер только поступал в училище, его спрашивали, по цуку ли он будет жить или ему не хочется по цуку? И если он оказывался от цука, то его могли не принять в какой-нибудь приличный полк: тогда уж на задворки!» [17] Данный пример помимо всего прочего демонстрирует непрерывность пространства власти, сформированного единой техноструктурой: субпространства «училище/кадетский корпус – полк» смыкаются в этом пространстве, образуя нечто вроде сообщающихся сосудов (нечто подобное мы отмечаем и в другие эпохи и в очень различных формах – например, в советское время смыкаются пространства университета и университетского общежития; неадекватное установленным требованиям «бытовое» поведение в общежитии самым непосредственным образом влияет на пребывание в стенах университета как учебного заведения и может стать поводом для исключения из оного). В то же время приведенный пример демонстрирует нам и рациональную, «материальную», а отнюдь не экстатическую детерминированность того или иного отношения индивида к дисциплинарным практикам и структурам – ту рациональность, которую удалось преодолеть, и то лишь отчасти, в тоталитарном обществе. Иными словами, власть проявляет неподдельный интерес к индивиду, приуготовляемому к выполнению определенных функций в системе этой власти, прежде всего там и тогда, где индивид соприкасается с ней, властью, где индивид способен отклониться от установленных ею правил взаимоотношений с властью, – и относительно равнодушно взирает на то, что происходит в пространстве личных взаимоотношений индивидов, там, где эти индивиды соприкасаются друг с другом, где выстраиваются двухсторонние (индивидуальные или групповые) отношения. Более того, эти неуставные взаимоотношения (то, что один из мемуаристов, бывший офицер-воспитатель Главного инженерного училища А.И.Савельев называет “традиционными уставами”) становятся суррогатом властных технологий, неким иллегальным с точки зрения государственных установлений и общественных норм (но вполне допустимым с точки зрения властного понимания нормальности) способом муштры и формирования послушных индивидуальных тел. Анализ (или даже подpобное описание) существующих в тех или иных микpокосмах власти технологий наводит на мысль о том, что «бессознательное власти» – бессознательно лишь до известной степени; оно бессознательно как опpеделенный автоматический или полуавтоматический pежим функциониpования общества или его элементов, «ячеек», «клеточек», но пpи этом технологические возможности, существующие в каждом конкpетном властном пpостpанстве, в той или иной мере осознаются и используются стоящими у pычагов упpавления и контpоля индивидами и гpуппами. [1] Домострой. В кн.: Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. М., 1985, с.123. [2] Там же. [3] Хок С.Л. Крепостное право и социальный контроль в России, с.153. [4] Там же, с.153. [5] См.: Королев С.А. Бесконечное пространство, с.72–76. [6] См. напр.: Устав гимназий и училищ, состоящих в ведомстве университетов (1828 г.), ст.31 и 205. В кн.: “Хрестоматия по истории педагогики”, т. IV, ч. 1. М., 1938, с.261, 272. [7] Мемуары декабристов. Северное общество, с.174. [8] Там же. [9] Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988, с.106. [10] Там же. [11] Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 1. М., 1990, с.194 (выделено мной. – С.К.). В данной работе нет необходимости описывать забавы и дикие выходки камер-пажей и воспитанников военных училищ (они, отметим, все же чрезвычайно далеки от того, что творилось и творится в советских/российских казармах, тюрьмах, колониях и лагерях) – достаточно открыть «Записки революционера» или другие мемуарные издания. [12] См.: Зайончковский П.А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX—XX столетий. 1881–1903. М., 1973, с.324–326. [13] Там же, с.326. [14] См. там же. [15] См.: Канетти Э. Масса и власть. М., 1997, с.72–73. [16] Там же, с.73. [17] Олеша Ю. Ни дня без строчки. – В кн.: Олеша Ю.К. Избранное. М., 1983, с.498–499. окончание статьи: http://sergeikorolev.sitecity.ru/ltext_1102204325.phtml?p_ident=ltext_1102204325.p_1402183308 Санкт-Петербург. Пажеский корпус. Фото с сайта http://www.nlr.ru |
||||||||||||||||
Пришла пора менять воздушный фильтр |
продажа квартир в Балашихе |
Надежная имплантация зубов в Москве